Дмитрий Глуховский

дети упрямо рождались: жизнь-то шла своим чередом, и те, кто потерял на войне свои первые семьи, тянулись к друг другу за утешением и забытьем. Сильней любви только клей шибает – но клей еще добыть надо, а любовь всегда с собой

Это вы, вы, вы выпустили это в мир, эту отраву, выблевали в него это зло, это при вас, это ваши хозяева, ваши командиры, а вы или помогали, или – даже если и не помогали, то в сторонку отошли, или отвернулись – думали, если не увидите, если не услышите – то оно как будто само собой случилось и само собой кончится! А ничего, ничего не кончится само по себе – вот оно, выплеснулось и висит в воздухе, загадило землю, и никуда оно не денется само, вы думаете, вы сдохнете – и привет, и вас больше не ебет, но оно от этого не рассосется само, оно тут останется, оно тут всегда будет, его мне, его нам хлебать-расхлебывать, нам, вашим детям, а если мы не расхлебаем, не вылижем до конца – то тогда нашим детям, это нам за вас, за сук, за мразей отвечать, а почему?! А с какой стати?!

Россия сильна инерцией.

Знание — это действительно приговор. Если ты знаешь, сколько тебе отмерено, вся жизнь превращается в ожидание казни в одиночной камере.

Ибо в сознании неизбежности конца — спокойствие, а в неизвестности — надежда; неизвестностью же и надеждой и жив человек.

Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык.

Я совершил одну-единственную ошибку — вылез не из той матери — и теперь всю свою бесконечную жизнь должен за это расплачиваться.

Беатрис Фукуяма гораздо опасней, чем считает Эрих Шрейер. Она не террорист и не барыга; она гребаный идеалист. Я опускаю забрало.

Использовать лишь два из ста квадратных метров, а прочее обставить бесценной пустотой — это ли не шик?

был один звук, присущий московским снежным зимам, – звук скребущей асфальт лопаты ранним утром. Очень уютный звук.