Салон в Вюртемберге

То, что проявляется и угрожает в наслаждении, можно назвать явлением ужасным, отвратительным, животным и в равной мере приятным, сладостным, сверхчеловеческим; иначе говоря, это понятие выходит за пределы языка, его нельзя выразить словами.

Я отказался. Это похоже на хорал Баха. Мы словно продвигаемся на ощупь в темноте. Ша

Мало-помалу мы перестали думать, что любовь требует от нас неуемной страсти, что мы должны бросаться друг другу в объятия, сжав зубы, с колотящимся сердцем. Эти объятия, когда-то доводившие нас до исступления, до физической боли, почти прекратились.

Вот так-то любовь и стала докучной, как мудрость царя Соломона или как грубые

Всякая боязнь боится света, всякое сильное чувство мгновенно оборачивается немотой. В результате нужно признать, что соитие вероятно, не может – и никогда не сможет – найти свое воплощение в реч

только о Дельфине и Сенесе. Как же нас увлекает эта игра – заставлять себя плакать!

Вообще, всякий любовный роман заканчивается примерно так: «Ах, простите меня, я ошибся. Я принимал вас за кого-то, кто… за кого-то, кому… Я обознался…»

пот, сердечные перебои, вопли ужаса. И чтобы все это не давало спать Изабель.
Меня иногда посещает довольно страшная мысль: уж не изобрели ли мы испуг и депрессию, чтобы утешаться?

а: такого прошлого – общего, совместного – вообще не бывает: одни только мифы бывают удобны для всех без исключения. Эта догадка поразила его как удар грома.

Человек имеет такие связи, какие может; по крайней мере, в течение жизни он завязывает столько связей, что впору удавиться. Самые заурядные антипатии, которые оборачиваются самыми прочными дружбами, неизменно служили мне приятным поводом для умиротворения.

Я всегда просыпаюсь в раздражении – если вообще засыпаю. Я внезапно прерываю ночь, прорываю завесу темноты, обрываю назойливые, ненужные сны, грозящие мне в миг пробуждения. Я не умею держать себя в руках. Мне гораздо легче сдержать себя в крови, в боли. Поистине, мы себя не знаем.

Я набрасываю эти строки как бог на душу положит. Мне кажется, именно так, в хаотичном нагромождении воспоминаний, я могу воссоздать свою судьбу, вернуть назад частички своей жизни. Так бросают арахис мартышкам или рыбу в пасть медведю.

Мой отец, подобно всем героям, переписывал историю «под себя», желая выглядеть в ней по-геройски, – с годами, старея, я нахожу это стремление не только неизбежным, но и вполне оправданным (мадемуазель Обье наверняка сказала бы по этому поводу, со свойственной ей трогательной и одновременно безжалостной определенностью, что каждый имеет право намазывать маслом свой кусок хлеба);

Что сделал ты со своей жизнью? – Я водил конским волосом по козьим кишкам.

Да, месье Сенесе… он такой речистый… Как бы это сказать? Прямо не язык, а мельница! – говорила мадемуазель Обье. – Я вот иногда думаю: от чего это он хочет уберечься своей говорли

Я же предпочитаю звук пустой струны человеческому голосу, а взгляд кошки – звуку открытой струны, в силу той безмолвной кровожадности и безнадежного одиночества, которые он выражает – и которые позволяют мне прощать собственные вожделенные желания. Однако я готов предпочесть тарталетку со сливами или миндальное пирожное из Нанси этому взгляду – все равно, хоть персидской кошки, хоть тигра.

Флоран же не мог устоять перед всем, что завязывалось вокруг шеи, на поясе, на башмаках; его соблазняли даже эти слова – завязывать, связь, привязанность.

В каком-то смысле наша с Сенесе конфронтация, которая, впрочем, тесно сближала нас, была конфронтацией конфет и выпечки. Он любил рыбу и любил удить, а это опять-таки

Эти конфетки чем-то напоминают пилюли: пока мы их не рассосем или не разжуем, они внушают нам легкий страх. Так же обстоит дело с сонатами, теориями, религиями, любовью и даже самим страхом – все они подобны тем сахарным, сладким или горьковатым оболочкам, под которыми скрыты обнаженные истины, сами по себе жестокие или тривиальные.

Военная служба близилась к концу, и вскоре это испытание – ненужное, бессмысленное, противоестественное – должно было остаться позади.