Часть первая. Деревянный корабль

Коллекционер мягкотелых статуй…

Доказанное преступление постороннего человека обелило бы недавних бунтовщиков. Они бы тогда снова вернулись в привычную жизненную колею.

Скудный обмен мнениями, изгибы шепчущих губ, сообщающих что-то недозволенное, только усиливали почти невыносимое напряжение. Все чего-то ждали, лелеяли определенную надежду: очутиться в непосредственной близости от места событий или разоблачений. Люди хотели скандала: чтобы сами они казались менее виновными, чтобы могли сбросить с себя бремя чрезмерной серьезности.

Человек стыдится своей наготы; не стыдится разве что перед Богом, который молчалив.

Как быки, которые неспешно пережевывают пищу, хотя никакого будущего у них уже нет. Пряный комок обслюнявленной травы застрянет в глотке такого быка, вызывая удушье, в момент, когда топор соприкоснется с его лбом…

Густав чувствовал себя не столько самим собой, сколько безымянным, предназначенным на убой животным, которое живым проходит через какие-то ворота и потом издыхает, не привлекая к себе внимание, — становясь обреченным на расчленение предметом еще тогда, когда невинно дышит в своем красивом теле.

Неужели Густав, не способный в одиночку выяснить судьбу любимой, непременно должен, чтобы чему-то научиться, пройти тем же путем бесславной гибели, что и она? Неужели он уже вовлечен в производственный процесс, который быстро или медленно — временная протяженность тут не важна — превратит его в труп?

Неужели он — одна из тех никчемных натур, которые используют печаль как предлог для оправдания собственной лености?

Человечество — столетие за столетием, — собранное в одну муравьиную кучу: дряхлые мумии без счета, как капли в многоводном водопаде. Чудовищная регистратура бессмертного коллекционера

Сам Густав не знал ни одного из этих поклонников сатаны. Их, впрочем, трудно распознать, да никто и не рвется разделить с ними их ужасные тайны. Ледяная улыбка, которую они обращают к окружающим, изолирует их от непрошеных критических замечаний и требований…

Хищный человеческий ум — такой, что не довольствуется подачками случайных радостей и переживаний, увлекающих легкую добычу то вперед, то назад, — прельщается лишь тусклым блеском отщепенчества и не находит удовольствия в банальных прегрешениях, известных всем. Маленькая ложь или обманчивая разрядка, конечно, могут возбуждать такой ум. Но его грех должен быть остраненным, совершенно неведомым, жутким и единственным в своем роде… или отвратительно-непрерывным, как вонь от нечистот. Великие коллекционеры удивительных предметов не останавливались даже перед тем, чтобы собирать божественные искры и ставить их на службу своим противоестественным наслаждениям… Почитатели искусств создавали целые хранилища немереной человечности, собирали вокруг себя женщин, которых любили художники, — запечатленных в камне или застывших на живописных полотнах: собирали это свернувшееся, как кровь, бытие… Другие, которых более не прельщало совершенство, ненавидели буйствующие дикие звуки — и услаждали себя всевозможными низостями. Выискивали разные отбросы, скотские бранные слова — порождения отчаявшихся или гниющих мозгов. Таким мила вонь, а чистоту они воспринимают как невыносимую скуку. Невосприимчивые, несчастные люди: даже многократно пронзенные стрелами доступной для них заиндевелой похоти, они и глазом не моргнут…

Он не чувствовал себя вправе, поддавшись телесному недомоганию, растранжирить собранное.

Он постарался (хотя воля его почти растаяла, стиснутая предчувствием тщетности такой попытки) вступить в какое-то отношение со скрытой в ящике разновидностью материи. Ему казалось дурацким шутовством — ошибкой в структуре человеческих органов чувств — то обстоятельство, что предмет, отстоящий всего на несколько сантиметров, остается для него недоступным. Но это ведь самое обычное дело — что человек поражен слепотой. Кто из людей способен распознать глазами хотя бы болезнь ближнего, симптомы которой врач легко прощупывает под кожей?..

Он, если можно так выразиться, шел рядом с самим собой и подавал себе запросы относительно всех непроясненных впечатлений.

потаенному, сверхчувственному нет места рядом с будничными и четко разграниченными предметами.

Он так мало верил в то, что чего-то стоит, в плотность собственного тела и в достоверность своих впечатлений, что казался способным стряхнуть с себя тончайшую паутину прошлого, самую сомнительную часть сомнительной экзистенции, а обломки (это «я», которое поспешно сдуло в кучу мякину, образовав из нее какое-то бытие) воспринимать отныне как нечто неотвратимо скрепленное с судьбой обоих молодых людей.

Бессознательно он вел себя с той вызывающей юношеской гордыней, которая хочет соблазнять, но ни на что, кроме такого приманивания, не готова.

Этот мужской мозг, более основательный, чем у заурядного человека, тотчас воспользовался сомнительными представлениями одичавшей общественности и пришел к надуманным и безрадостным выводам.

Его страсть оставалась замурованной в темнице приличий.

страсть оставалась замурованной в темнице приличий.