Две сестры и Кандинский

А что пьют в Сибири, Сергей Сергеич?
— Всё.
— Это я понимаю. А что они любят пить?
— Народ там, Оля, нехитрый. Что пьют, то и любят.

И ничего отягчающего… Что значит настоящий филолог!

Но помалевать на чистом всякому нравится

– Сторожу его сон.
– И сторожи

Даже очень счастливые в любви женщины рассказывают, что эта наша раздвоенность, эта двуликость, эта забавная разность женского двоечувствия обнаруживается у каждой из нас — и особенно — в первые дни близости… Когда время рывками… в первые даже месяцы близости! в первые даже годы!
У каждой!

Женщина сближается с мужчиной, и вот в ней, как оказывается, — уже две женщины.
Одна женщина (это я!), которая каждую минуту начеку, — недоверчивая и отчасти даже озленная (предыдущими промахами по жизни). Настороженно следящая за каждым жестом и шагом мужчины… этого непредсказуемого существа. Враждебен женщине в начале совместного пути едва ли не всякий… Даже самый обмякший и интеллигентный… Даже самый-рассамый тупой добряк!
А вторая?
Вторая женщина (это ведь тоже я!) старается совпасть, слиться, срастись с мужчиной. И прежде всего — научиться болеть ему в отзвук! Болеть его болью… Женщина как вмонтированное болевое эхо. Вот и всё! Вот залог успеха… Мне больно, когда больно тебе.

Две сестры и Кандинский

Две сестры и Кандинский

Две сестры и Кандинский

Две сестры и Кандинский

— А знаешь, п-почему они любят чокаться?
— Почему?
— Звук.
— И что?
— Стучат п-п-потихоньку.

Юнец делает шаг-другой, но возвращается к Инне и указывает на вновь чокающихся Артема с Батей:
— Б-бокалом о бокал. Видишь?.. Знаешь п-почему?.. Им нравится сам звук.
Тихий отдаленный звук соприкоснувшихся бокалов. Батя и Артем как раз выпили.
— Все бывшие с-стукачи любят ч-чокаться. Я давно это з-заметил.
Инна одернула: — Злобный, ворчливый пацан!
— Я не злобный. Я н-н-наблюдательный.

рок-музыкант, получив от нее малость деньжат, весь в своей остаточной примосковской ярости: — На этом же самом месте! Клянусь!.. Встретимся, и я верну тебе, Инес, долг с накрутом. По тому, как и куда идет перестройка, через десять лет я, знаменитый, отдам тебе долларами.
— По тому, как и куда идет перестройка, ты отдашь мне юанями.

После каждой любви постыдное ощущение особенностей женской жизни. Вот результат! Женщина, спеленутая с мужчинами… Женщина уже не мыслит, не помнит себя без них. Мужчины — это и есть женщина. И чем выше она несет голову, чем круче ее гордыня, тем ей нагляднее и больнее.

— Особенное слово. Прямо для тебя, Оля… Прожив одну жизнь, надо начинать жизнь вторую. А прожив ее — сразу и вдогон, не притормаживая, жить жизнь третью… — Но где же ее взять, эту третью, Инна?! — Здесь и взять. — Что-то я никак не пойму. И тогда Инна объясняет сестре — выдает наконец верное ключевое слово: — Да, да, дорогая… В России надо жить долго. И отдаленно, из глубины комнат, словно в дополнительный наказ, доносится голос матерого Бати: — И еще надо выйти, выйти рано… На дорассвете. Обязательно на дорассвете.

— А так. Не умирают, и все. Артем уточняет: — Важен только вопрос: завещала или нет она свою московскую недвижимость? — Кому-то из родни. Завещала квартиру. Артем: — А!.. Типичная долгожительница. Общий легкий смех. Инна с нарочитой, игровой обидой: — Прошу, однако, всех выпить! Выпить шампанское за мою старушку. — Смотри, Инна. — Артем делает голос строже. — Смотри за собой. Любить города — опасно. Однажды оглянешься, а ты и есть эта путешествующая старушка. — Пусть. В Питер хочу. Артем дружески обнимает ее: — К братьям Орловым, а?.. Помню-помню!.. Торопись. Братаны ждут. Батя вдруг, уже без всякого перехода, срывается в прошлое: — Даже когда чифирили, чай бок о бок… Я спросил его: что ж ты, туманный филолог, все шепчешь и шепчешь мне какую-то хрень. Скажи словами. Я не всегда умею считывать с губ. Отдельные слова!.. А он дожевал хлеб, отер рот и опять, как в дружескую насмешку, сказал стихом: Быть может, раньше губ уже родился шепот. Я запомнил слово в слово. Что-то вроде той невстречи … А? Батя развел руками: — Ляпнулфилолог! Тихо-тихо, но представьте себе — так чеканно ляпнул. Так отчетливо. Каждый звук!.. Раньше губ — шепот. Батя отказывался понимать: — Чего он этим хотел?.. И безотрывно смотрел на меня глаза в глаза.

Провожая меня на поезд… Точно как в камере. Мы обнялись. И вспышка в памяти… Филолог, который невстреча … Ощупывает пальцами глаза: — Я вообще не плачу. Глаза намокли… С его туманных слов… С его неслышных, тихих, шепотных слов, которых боялись конвоиры. Боялись даже обсевшие нас уголовники. Сколько жару! Как он шептал!.. Мигнув во всех комнатах разом, вдруг погас свет. Как хорошо… Заодно и память отстала. Спрыгнула где-то, сука!.. Заодно с ней и ссучившиеся от долгой жизни огрызки… мыслей… осколки, остатки, ошметки… что там еще?.. Обмылки, объедки… вот!.. окурки мыслей!.. Обрывки скачущих туда-сюда мыслишек отступили — оставили старика… и дали ему сон. Какое чудо этот провальный сон!

ведь собирался увидеть невесту. Невесту сына. Прямо из аэропорта… Такси. Торопился… Тоже и для меня потрясение. Инна: — И меня потрясло. Я чуть не стала учиться играть на флейте. Ольга: — Инна! Батя с уверенностью: — Женщина, а там будь что будет, — хочет, чтобы мужчина соответствовал. Ольга: — Нет, Сергей Сергеич. Женщина, а там будь что будет, — хочет, чтобы мужчина любил. Сестры меж собой. — Мне, Оль, все кажется, что вот-вот раздастся звонок в дверь — и Максим вернется… У него остался ключ? — Не пугай меня. Ольга: — Мне, Сергей Сергеич, радостно дать вам ночлег… Я буду меньше чувствовать себя виноватой. Батя: — А твой Кандинский по жизни был добрый человек? — Да. Инна: — Ну куда бы вы сейчас пошли?.. Искать гостиницу?.. На ночь глядя? А колбаса и какой-никакой сыр — это у нас к чаю найдется. Батя: — И хлеб у вас свежий. Ольга: — Разрыв — это больно… Я спросила себя. Я десятки раз среди ночи спрашивала себя — с кем ты останешься, когда Максим уйдет… С кем? — И что, дочка, ты ответила? — Как ни смешно… Я ответила — останусь с моим Кандинским. Инна: — И с сестрой. — И с сестрой. Звонок в дверь. Батя с чашкой чая в руках: — Ага. Вино от Марлена!.. Я же говорил.

эта гамлетовская фишка с флейтой. Засевшая в памяти… Круто и как раз к случаю! Максим вынимает из рюкзака небольшую флейточку. Протягивает. — Попробуй. — Я не умею. — Это так просто… Дуть. И зажимать пальцами дырочки… — Я не училась, Максим. Максим вкладывает флейту ей в руки: — Тут нечему учиться, Инес. Самый простой инструмент в мире. Дудочка. Неужели не попробуешь сыграть? — Нет. — Уверена, что не сумеешь? — Уверена. — А пробуешь играть на мне. Зачем? Инна возвращает ему самый простой инструмент в мире. Максим, махнув на прощанье рукой, повторяет: — Хоть бы на флейте! Он ускоряет шаг. Рюкзак за спиной, флейта в руках. Максим начинает играть. Он прекрасно играет и на флейте. Ольга не зря им гордилась. Ага!.. Это мелодия «Останься». Флейта звучит, но все тише. Максим уходит. По лицу его скользнула, застывает на время улыбка. Он потерял Ольгу. Но ведь он припомнил и наигрывает свою давнюю мелодию. Хоть что-то в дорогу!

разорвав при этом что-то главное. Юнец Коля возвращается. — Он вырвал провод с м-мясом… Когда з-з-забирал репродукции, попортил розетки… Этот кретин концы закоротил. С-соединял п-провода напрямую. Максим огрызнулся: — Запомни, пацан. Этот кретин все в жизни соединяет напрямую. Свет продолжает потревоженно, беспорядочно мигать. Включается запись под одной из спящих репродукций: «СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ… В ОБЕСПЕЧЕННОЙ КУЛЬТУРНОЙ СЕМЬЕ…» Коля предлагает Ольге: — Вызову м-ментов? Макс Квинта смеется: — Ха! В здешней ментовке все мои друзья. Менты обожают рок-музыкантов. — О-особенно непохмелившегося б-б-барабанщика.Звучит заново: «СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ…» Максим наконец взрывается: — Ну, все. Этот сын купца меня достал! Он выпускает из рук репродукции Кандинского. Отдает Ольге… На! забирай его! переспи с ним! И взывает, как взывают в последний раз, к жестокому женскому сердцу — взывает к кончающейся любви: — Лёльк! Но Ольга вдруг решилась: — Уходи… Кандинского не прощу. Напряженное молчание. Максим отвечает коротко: — Я тоже.