Ка. Дарр Дубраули в руинах Имра

Я знаю, что постоянство невозможно, что изменение и есть весь закон; но когда понимаешь, что не только человеческий мир, но земля, погода, сама жизнь стали другими к концу единственной человеческой жизни... чувствуешь, будто весь мир умирает вместе с тобой.

Всё здесь по одному. Просто встречается снова и снова, поэтому кажется, что всего много

Судьба – Вороны говорят о ней только в эту пору. Если есть у них какие-то верования о мире и своем месте в нем, они выражаются этим словом – обычно Вороны вовсе не думают, почему мир такой, каков есть, почему они поступают так, как поступают. Вороны всегда скажут: «Мы такие», но лишь иногда они говорят: «Такими нам до́лжно быть». «Судьба» значит ровно это, не больше.

– Это наша Судьба, – сказал Отец, и его зоркие глаза блеснули в сумерках. – Так нам положено, так положено делать; всегда мы так делали, так и будем делать.

Дарр Дубраули замолчал. Отец с неимоверной важностью отвернулся от сына и закрыл глаза.

Нам, Людям, кажется, будто мы испытываем по весне ошеломительные страсти, радости и горести, но это лишь слабая тень того, большего безумия, что овладевает живым миром.

Они могли так говорить, потому что уже выучились этому трюку – думать, что мир может быть не таким, каков он есть, а значит, начали жалеть, что он не таков

«Если вы хотите написать реалистический роман, в нем должно быть нечто фантастическое, духовное, невозможное — потому что в жизни так оно и есть!»

Живые создают Страну Смерти и ее обитателей тем, что идут туда — и возвращаются с рассказом о ней. Но мертвые Люди не могут жить там, не могут пойти туда или куда бы то ни было — они мертвы.

Мы с тобой уже состоим из одних историй, братец. Потому и не умираем, даже когда умираем.

Дарр почувствовал, как распахнулись его крылья. Он аккуратно сложил их, но крылья раскрылись вновь, словно понимали, куда ему нужно лететь, даже если он сам этого еще не понял. Но разве его это дело? Нет, не его.

Вороны умирают, но Старая Ворона не умирает. Умрет, только когда истории перестанут рассказывать, и сама Смерть умрет.

— Нет никакой «правды», — сказала Лисята. — Только то, что произошло, — после того как произошло.

И поверь — эта тварь, первая и старейшая, не умирает, ибо, если она умрет, весь род умрет.

Люди хотят самое ничего, желают его больше, чем всего другого, и считают, что оно принадлежит им. Они его никогда не находили, а если и находили, тут же теряли.

— Думаю, — добавила она, — если осталось имя, потерянную Ворону легче помнить.

— Знаю, — сказал он. Но все же ему казалось, что имена помогают и забывать: имя остается, остальное теряется.

А создание, которое видит самое ничего, все что угодно может заметить.

Дарр летал всю жизнь и никогда не думал, что может делать это иначе. Но теперь пора учиться, потому что он безнадежно далеко от корабля, крошечной скорлупки на воде вдали. Дарр был истощен: еды в последнее время доставалось мало, он исхудал — наверное, потому и держался на ветру невесомой черной пушинкой в его объятьях. Держи меня, прими меня.

Концы мира находились так далеко друг от друга, что от одной мысли о них у него разрывалось сердце, если подумать неосторожно. Но эти же рассказы делали мир миром: у мира были концы; мелкие птички пересекали его из конца в конец и хохотали так, словно это простое дело.

Слова величественней смыслов и могут жить вообще без них.

Дебра твердо верила, что смерть закроет ее жизнь, как книгу; не думала, что материальные книги, которые она подарит тщательно отобранным людям, помогут ей продолжить жизнь в их руках. И все же дальнейшая жизнь ее вещей — это жизнь. Все верно: ее иной мир — это наш мир. Я не мог ей сказать, что она разбрасывает кусочки себя по миру, чтобы когда-нибудь ее можно было собрать заново, как Осириса.