Мандарины

Поначалу он усмотрел в ее жертве волнующее доказательство любви, но позже удивлялся, почему Поль уклоняется от любой возможности попытать счастья, и спрашивал себя, а не избрала ли она предлогом их любовь, чтобы не подвергаться испытанию.

была скроена «из того материала, из которого творят святых», и «одинаково подходила и для того, чтобы написать "Второй пол", и для того, чтобы полновластно вершить дела в каком-нибудь монастыре»

Странно. Умру я — одна, а между тем переживать мою смерть будут другие

Умерла девочка, которая верила в рай, умерла девушка, считавшая бессмертными книги, идеи и человека, которого она любила, умерла молодая женщина, которая разгуливала, довольная, по миру, предназначенному для счастья, умерла влюбленная, со смехом просыпавшаяся в объятиях Льюиса. Они так же мертвы, как Диего и любовь Льюиса; у них тоже нет могилы, вот почему им заказан покой подземного царства. Они хоть и слабо, но все еще помнят себя и, томясь, призывают вечный сон. Сострадание к ним. Похороним их всех разом

Она спит, дышит, она вполне реальна: она реальность и будущего, и забвения

Сегодня утром он беседовал с Анри, они говорили, что надо все начать заново, что всегда все начинают заново, что иначе и быть не может, они строили планы, спорили. А я смотрела на его зубы; единственное, что сохраняет верность телу, — это зубы, в которых обнажается скелет. Я смотрела на скелет Дюбрея и говорила себе: «Он ждет своего часа». Час придет. У нас есть возможность тянуть какое-то время, но пощады никогда не бывает. Я увижу Робера на кровати с восковым лицом, с фальшивой улыбкой на губах и буду одна перед его трупом. Какая ложь — умиротворенные каменные фигуры, которые спят бок о бок в склепах, и эти обнявшиеся супруги на своих погребальных урнах! Можно, конечно, смешать наш пепел, но смерть нашу соединить нельзя. В течение двадцати лет я думала, что мы живем вместе, но нет; каждый в одиночку заключен в собственном теле со своими артериями, которые затвердевают под усыхающей кожей, со своими печенью и почками, которые снашиваются, и своей кровью, которая бледнеет, со своей смертью, которая незаметно созревает в нем, отъединяя его от всех остальных

Сегодня утром он беседовал с Анри, они говорили, что надо все начать заново, что всегда все начинают заново, что иначе и быть не может, они строили планы, спорили. А я смотрела на его зубы; единственное, что сохраняет верность телу, — это зубы, в которых обнажается скелет. Я смотрела на скелет Дюбрея и говорила себе: «Он ждет своего часа». Час придет. У нас есть возможность тянуть какое-то время, но пощады никогда не бывает

Если ты действительно думаешь, что будешь там счастлив...
Анри не ответил. Счастлив — пожалуй, это слово утратило свой смысл. Миром никогда не владеют, и защититься от него тоже нельзя. Ты внутри него, и все тут. В Порто-Венере или в Париже — какая разница, земля с ее несчастьями, ее преступлениями, ее несправедливостью все равно никуда не денется

Дюбрей в эту минуту выступал на митинге против войны. И Анри вдруг подумал, что хотел бы быть на его месте. Он часто говорил себе: «Война — как смерть, бессмысленно готовиться к ней». Но когда самолет пикирует, лучше быть пилотом, который пытается выровнять его, чем испуганным пассажиром. Что-то делать, пускай даже говорить, все лучше, чем сидеть в своем углу с необъяснимой тяжестью на сердце

Она обратила к нему свое несчастное лицо с опухшими глазами, и он порывисто обнял ее. Да, что предпочитаешь всему остальному, то и любишь; к ней он был привязан больше, чем к кому бы то ни было: он любил ее