Адорно в Неаполе

Сам принцип человеческого является прототипом выхода за пределы через отказ от себя, который предстоит осуществить позже по отношению к природе, когда порожденное субъектом общество вернется в состояние природы.

субъект сам должен участвовать в подрыве — в качестве создателя того, что теперь будет уничтожено взрывом. Пористость — это не просто лежащий вокруг строительный материал. Это каркас, оставшийся от монструозной буржуазности.

Встреча двойников — гениальное изобретение, напоминающее фрейдовский перенос ненависти. Отражение создает плацдарм для атаки за пределами обычной коллизии, в которой находится человек — только через отражение собственного демона в чем-то другом можно увидеть этого демона. На короткое мгновенье раскрываются стены построек разума и можно узреть правду о самом себе.

«Нерукотворная жизнь» морских обитателей выглядит как природа, а Адорно и Кракауэр видят в ней ужасы буржуазного мира. Субъекты с вложенным смыслом не могут избежать демонизма, который они сами создали. Они сами и являются обитателями ада.

Этот вариант ада возникает из-за того, что мертвым вещам придается иллюзорная жизнь, и пространство наполняется демоническими промежуточными созданиями. Происходит не увеличение числа трупов, а максимальное отрицание всего трупного: «невозможность умереть как негативная вечность».

Вкладывание смысла порождает иллюзорную жизнь, но мертвое прорастает сквозь искусственную жизнь и делает ее «демонически извращенной» копией, поэтому для Кракауэра и морские обитатели происходят «из ада».

В лице буржуазной открытки мы имеем дело с удивительной вещью. Мы видим мир, который жив лишь внешне, это видимость, которую Адорно здесь впервые называет мифологичной.

Как бы мы ни относились к первому изданию Беньямина, осуществленному Адорно, совершенно непонятно, почему последний так упорно игнорирует участие Аси Лацис в написании эссе о Неаполе. Ведь эта счастливая встреча двух совершенно разных теоретических подходов работала на его же собственную теорию — особенно с учетом одного нюанса, который, скорее всего, привнесла в эту встречу именно Лацис.

Кракауэр полагал, что современные люди «загнаны в такую реальность, которая заставляет их служить разным техническим эксцессам, причем, несмотря на гуманитарное обоснование тэйлоризма (или именно из-за него), они не становятся повелителями машин, а сами превращаются в машины»

Природа не могла его разочаровать, потому что в двадцатые годы он ничего не ждал от нее.

Туризм — не что иное, как попытка осуществить сокровенную мечту романтиков, спроецировав ее в далекие края. Чем более закрытым становилось буржуазное общество, тем активнее граждане пытались вырваться из него, став туристами»

Сам Мейерхольд писал: «Жесты, позы, взгляды, молчание определяют истину взаимоотношений людей. ­Слова еще не все говорят. Значит, нужен рисунок движений на сцене»

Зон-Ретель укрылся на Капри, как в тихой гавани, а изучение Маркса было для него последним бастионом. «Мы тогда рассуждали так: пусть хоть весь мир рухнет, лишь бы Маркс остался»

В двадцатых годах у Беньямина еще не было славы, но уже был нимб, как вспоминал потом Адорно

Например, Хайдеггер в течение долгого времени отказывался от поездки в Грецию, потому что слишком велика была опасность, что страна совершенно не соответствует представлениям Хайдеггера о ней — весьма важным для его философии

Его путешествия — не экспедиции в альтернативные миры, а возможность удовлетворить свои собственные теоретические интересы

философская работа — это не только теория познания, анализ научно обоснованных суждений в конкретных условиях, а некий зашифрованный текст, из которого можно вычитывать что-то об уровне мышления в данный исторический момент, с робкой надеждой приблизиться к истине», — вспоминал Адорно о том периоде

Кракауэр воспылал любовью к своему юному другу, к этому «прекрасному экземпляру человека» [74]; он часто писал Левенталю о своей страсти: «Я могу объяснить ее только тем, что в духовном плане я гомосексуален»

Мы общались так, как это было принято у интеллектуалов сорок лет назад — просто для того, чтобы поговорить и немного встряхнуть теоретические кости, которые мы грызли перед этим

Мыслительная энергия Адорно в ранние годы реализовалась в основном в рамках юношеской самозащиты и самоутверждения. При этом имена тех, чье уважение он хотел заслужить, Адорно употребляет в качестве отрицательных эпитетов: «какая туманная, блоховская путаница», «как ошибочно, в любом случае по-беньяминовски, как статично устроена эта метафизика» [69], — писал Адорно после поездки в Неаполь, критикуя безумные позитанские планы Зон-Ретеля — задолго до того, как начал защищать этого одержимого от нападок Хоркхаймера [70].