Лишь

В мире, где большинство читает по книге в год, немалые деньги идут на то, чтобы подвести читателя к нужной полке, и без блестящей презентации тут никак.

Но тому, кто уже любил, этого недостаточно; жить с «неплохим вариантом» еще хуже, чем жить одному.

Почему в зрелые годы столько всего надоедает: философия, радикализм и прочий фаст-фуд — а любовные страдания все так же нестерпимы?

В любви нет ничего пугающего. Любить значит выгуливать ебучую собаку, чтобы выспался твой любимый человек, чистить унитаз без претензий, вместе считать налоги. Любить значит иметь в жизни союзника. Любовь — это не пожар и не молния.

Назо­вите хоть один день, хоть один час, когда Артуру Лишь не было страшно. Заказать коктейль, вызвать такси, провести урок, написать книгу. Он боится всего этого и почти всего остального. Но странное дело: когда всё одинаково страшно, одно не труднее другого.

Под конец Артур Лишь сидит в своем кресле и тихонько всхлипывает — во всяком случае, ему кажется, что тихонько, но когда зажигают свет, соседка поворачивается к нему и говорит: «Милый, не знаю, что у тебя в жизни произошло, но я очень, очень тебе сочувствую», а потом заключает в объятия с ароматом сирени. «Ничего у меня не произошло, — хочет ответить он. — Ничего у меня не произошло. Я просто гомосексуал на бродвейском шоу».

— Вдруг однажды ты встретишь кого-нибудь, — продолжает она, поворачиваясь к нему лицом, — и после этой встречи уже не сможешь быть ни с кем другим? Не потому, что другие хуже выглядят, или слишком много бухают, или у них проблемы в постели, или им нужно расставлять книги в алфавитном порядке, или загружать посуду в посудомойку каким-то хитровыебанным способом, с которым ты не можешь смириться. А потому, что тебе нужен один только этот человек. Как у Джанет с той женщиной. Если ты его не встретишь, то всю жизнь будешь думать, что любовь — это вещь приземленная, но если встретишь — господь тебе в помощь! Потому что тогда: ба-бах — и тебе пиздец.

Нет ничего печальнее, чем юноша двадцати пяти лет, рассуждающий о фондовом рынке. Или о налогах. Или, прости господи, о недвижимости! Об этом ты еще наговоришься, когда тебе будет сорок. Недвижимость! Я бы всех, кто в двадцать пять лет хочет что-то там рефинансировать, отправила на расстрел. Говори о любви, о музыке, о поэзии. О вещах, которые в молодости считаются важными, а потом забываются. Проматывай каждый день, вот тебе мой совет.

«Фредди Пелу — человек, которому не нужно напоминать, чтобы он надел кислородную маску на себя, прежде чем помогать другим».

Я смотрю на тебя и вижу тебя молодым. И так будет всегда. Но не для других. Люди, с которыми ты знакомишься теперь, будут не в состоянии представить, каким ты был в молодости. Не смогут вернуться во времени дальше пятидесяти. И это не так уж плохо. Они будут думать, что ты всегда был взрослым. Будут воспринимать тебя всерьез. Они же не знают, как ты однажды весь вечер болтал о Тибете, называя его Непалом.

Так мы верим, что памятник, или камень, или кипарис, по которому мы находим дорогу домой, всегда будет на месте. Чтобы мы не заблудились. Но неизбежно наступит момент, когда мы придем, а его уже нет. И мы поймем, что считали, будто мы одни способны меняться, будто мы — единственная в мире переменная; будто все предметы и люди в нашей жизни существуют только для нашего удовольствия, как фигурки в игре, а потому не могут двигаться по собственной воле; будто их пришпилило к месту нашей потребностью в них, нашей любовью. До чего же глупо.

В конце концов, тело Роберта — это всего лишь футляр для его дивного интеллекта.

утренние звуки куда сладостнее вечерних

Нет ничего печальнее, чем юноша двадцати пяти лет, рассуждающий о фондовом рынке. Или о налогах. Или, прости господи, о недвижимости! Об этом ты еще наговоришься, когда тебе будет сорок. Недвижимость! Я бы всех, кто в двадцать пять лет хочет что-то там рефинансировать, отправила на расстрел.

— Мы с вами встречали гениев. И знаем, что мы не такие. Каково это — жить, зная, что ты не гений? Зная, что ты — посредственность? По-моему, это худшая из мук.

— Я думаю, — говорит Лишь, — что между гением и посредственностью есть что-то еще.

Но разве когти можно «отрастить»? Скорее они, как чувство юмора, одним даны, а другим — нет.

Как-то раз, когда ему еще не было тридцати, одна поэтесса, с которой он беседовал, затушила сигарету в цветочном горшке и сказала: «Ты будто ходишь без кожи». Это сказала поэтесса. Человек, который зарабатывает на жизнь, прилюдно сдирая с себя шкуру, сказал ему, высокому, юному и полному надежд Артуру Лишь, что он ходит без кожи. Однако это чистая правда.

В мире, где большинство читает по книге в год, немалые деньги идут на то, чтобы подвести читателя к нужной полке, и без блестящей презентации тут никак.

: как жить в одиночестве, чтобы тебе не было одиноко?

привел меня на кухню, достал бумагу с карандашами и сказал, что мы могли бы рисовать вид из окна. Я спросил, можно ли мне нарисовать его. Он рассмеялся, потом сказал «хорошо», сел на барный стул и стал слушать музыку, доносившуюся из соседней комнаты. Я знал эту песню. Мне и в голову не приходило, что он прячется от других гостей.