Хрупкие фантазии обербоссиерера Лойса

— Мой врач в Страсбурге считал, что кофе плохо для сердца.

— Да-да, слышали. — Доктор Флах презрительно отмахнулся рукой с зажатой в ней трубкой, — и трясучка от него, и паралич, и остановка сердца. А вот Френсис Бэкон считает кофе замечательным средством от меланхолии, подагры, алкоголизма и даже от цинги

Андреас поднял с земли зеленые глаза, и мастер прочитал в них безразличие.

— Оставь меня в покое, — прозвучал усталый голос

«Как быстро чай и кофе стали доступны бюргерам и ремесленникам, — подумал мастер, — а ведь еще каких-нибудь тридцать-сорок лет назад они были драгоценными жидкостями, которые пили из миниатюрных чашек мейсенского фарфора исключительно в аристократических гостиных. Теперь напитки стали дешевле, чашки больше. А фарфоровые фабрики, как грибы, выросли по Европе. Табак, чай, сахар, шоколад, прогресс в технике и медицине — как много всего принес XVIII век, насколько веселей стало жить! Если бы только не войны…»

По одежде и повадкам уверенного в себе красавца казалось, что не он следует за модой, а она за ним

Иоганн Якоб проснулся от укусов. Это были клопы — бич Людвигсбурга, впрочем, как и любого другого современного европейского города. До сих пор мастеру удавалось их избегать; незваные гости появились в его кровати после того, как туда неделю назад впервые наведался Андреас. Вместе с клопами к мастеру пришло счастье. Счастье называло его «папиком» и каждую ночь топотало по бревенчатому полу: по пути к нему, а потом — по пути обратно, ненадолго останавливаясь в кладовке. Кроме клопов, с той ночи не переводилась и холодная телятина.

— Bluemchenkaffee, как и просили, но, хоть убей меня, не пойму: почему немцы называют кофе «цветочным»?

— Могу объяснить — это как раз по моей части, — отозвался Иоганн Якоб. — Когда полвека назад в Мейсене начали делать первый европейский фарфор, на донышке чашек и пиал рисовали цветы — это они переняли у китайцев и японцев. Отсюда и Bluemchenkaffee. А потом то же стали делать и другие фабрики.

Автор книг и статей по русской литературе XIX и XX веков, а также по раннему мейсенскому фарфору — объекту его собирательской страсти.

Суверен, должно быть, встал из-за стола: его челюсти что-то дожевывали.

Что было глупо: ведь к нынешнему, 1762 году состав глины давно ни для кого не был секретом

Их трудно было отличить от крика и писка детей, которых, правда, в отличие от животных, не убивали тут же на месте по желанию покупателя.

Далеко не уходили. Гуляли по двору и только изредка выглядывали на улицу — уж очень крутая. К тому же соседи глазели из окон. И как тут не глазеть: шкандыбает на протезе инвалид, а за ним, ухватившись за его костыль, тащится дряхлый старик.

Людвиг говорил с такой горечью и болью, что было понятно: его волнуют не пиявки. Доктор пытался понять причину внезапного конца их дружбы. А мастер пил кофе и удивлялся, насколько ему все безразлично. Он вяло возражал, что чувствует себя лучше, наотрез отказался идти на осмотр и пообещал на днях зайти. Но и доктор, и сам Иоганн Якоб знали, что этого не будет.

Окружаю себя монетами и воспоминаниями и иногда перебираю их, представляя себе людей, которые держали эти монеты в руках, и города, где они жили сто, или триста, или тысячу лет назад.

— Физически с ним все в порядке, но больной потерял волю к жизни. У современной медицины нет от этого лечения, — сказал капитан Шиллер, в очередной раз осмотрев Андреаса. — Надо вернуть ему желание жить.

— Так жить не буду.

Эти слова, от которых Марта зарыдала и рухнула на пол, как ни странно, вселили надежду в Иоганна Якоба.

С этого дня Андреас больше не впадал в беспамятство. Он часами молча лежал и смотрел в потолок; чувства, казалось, покинули его. Он ел, оставаясь безразличным к еде. Марта лезла из кожи вон, готовя необыкновенные блюда, но те не шли Андреасу на пользу: парень не поправлялся.

Казалось, все с ним было хорошо, вот только озорные огоньки больше не появлялись в его глазах.

— Куда ты пойдешь, Андреас?

— Я не Андреас.

— А кто?

— Никто. И мне некуда идти.

— Можешь жить у меня, места хватит.

— Андреас?

Первым порывом Иоганна Якоба было броситься к парню и обнять его. Однако еще с детства отец приучил его не действовать, поддаваясь сильному чувству — будь то страх, ненависть или счастье, — пока не сосчитает до десяти. Вот и сейчас мастер, сердце которого сжималось от нежности и жалости, остановился на полпути к крыльцу, где сидела его судьба, и начал медленно считать про себя. На счете «один» он осознал, что перед ним человек, которого он видел только раз в жизни. На счете «четыре» — понял, что отобрал у этого человека и женщину, и ребенка и что те называют Иоганна Якоба «мужем» и «отцом» — словами, которые тоже по праву принадлежат человеку на ступени. На счете «десять» Иоганн Якоб постарался посмотреть на себя глазами Андреаса.

Но погулять не удалось: пошел снег, и он вернулся в гостиницу, где до вечера пролежал на кровати, глядя в потолок.

— Не ровен час убьют.

— Ну и что. — Голос парня неожиданно стал взрослым, холодным и безразличным. — Найдется кто-то другой продавать приезжим апельсины.