В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Человек будущего — это гармонически развитый человек, человек светлый, чистый, лишенный проклятых «пятен капитализма». А гармония и сложность не исключают, а предполагают друг друга.

«Только чистыми руками может быть построен коммунизм», — замечает делегат XIV съезда ВЛКСМ Виталий Коротич

люди
ленинской гениальности,
люди
ленинской чистоты.

интервью с физиологом Юрием Фроловым оформляется как рассказ о путешествии в следующее столетие — в 2056 год, когда «уничтожены болезни, волнения, огорчения» (Фролов, 1956: 104), благодаря чему удалось превратить человечество в сообщество молодых, высоких, белозубых и активных долгожителей.

Тысячами писем отозвалась молодежь на исповедь Валентины Чунихиной, добровольно променявшей спокойную жизнь в городе на работу в одном из отста­ющих колхозов Забайкалья.

На них не римские тоги,
Не вычурные пальтища.
Они прекрасны, как боги,
Но только добрее и чище

Воображаемое будущее в последние десятилетия социализма, безусловно, являлось областью притяжения специфических псевдорелигиозных импульсов — не единственной, но, возможно, наиболее заметной.

— Ты счастлива? — спросила Галя.
— Да, — тихо ответила Женя и, улыбнувшись, добавила: — Теперь я буду строить самый северный в мире металлургический цех

насилие — это не то, что отменяет свободу воли, а то, что принуждает поверить, будто свобода воли отменена

Понятно, что подобные символы отлаженной, идеально функционирующей структуры социальных отношений контрастировали с тем, что происходило «на самом деле» — на донарративных уровнях социальной реальности. Исследования советского общества тоталитарного периода (1930-х — начала 1950-х годов) показывают отмирание горизонтальных связей (они оказывались блокированными и / или опасными) и рост социальной атомизации.

Утопический взгляд упраздняет инстанцию переводчика, коммуникативного посредника, интерпретатора постольку, поскольку любые интерпретативные процедуры представляются препятствием для обретения контроля над смыслом (чужая речь должна быть априорно, автоматически понятна как своя). Этому ракурсу в прозе Стругацких противостоит драматургия подчеркнутого разноязычия и осознанного непонимания, изнутри которой отсутствие посреднической, интерпретативной инстанции расценивается как снятие контроля, то есть ненужных, формальных ограничений. Интерпретирование здесь часто связывается с позицией власти и помечается скорее как нормирующая, сдерживающая и даже репрессирующая процедура (ср. эпиграф к повести «Волны гасят ветер»: «Понять — значит упростить»64). Именно об этом сообщают ретроспективные комментарии Бориса Стругацкого — о «сладости» ощутить волшебную силу отказа от объяснений и утвердиться в мысли, что они не существенны, существенно только «то самое, о чем повесть».

Неправильная речь иностранца (в усиленном варианте — инопланетянина), обходящегося без переводчика, не только делает видимой ситуацию коммуникативного сбоя, но побуждает воспринимать ее как веселую, преисполненную обаяния и, как ни парадоксально на первый взгляд, располагающую к общению. Иллюзию гладкой, абсолютно успешной коммуникации Стругацкие оставляют для своих антиутопических миров

идея «смысла жизни», как и понятие «личности», возникает в публицистическом дискурсе конца 1950–1960-х годов в результате перевода тоталитарной прагматической логики «общественной пользы» (согласно которой самоочевидная функция любых человеческих действий и человеческой жизни как таковой — работа на благо общества) в режим частного целеполагания и персональных мотиваций. Многочисленные «оттепельные» диспуты на тему «В чем смысл жизни?» вызывают энтузиазм участников вовсе не потому, что ответ на этот вопрос проблематичен, требует сложных размышлений и поиска консенсуса. В действительности нормативный, не подлежащий критике ответ хорошо известен и полностью остается в прежних логических рамках: смысл жизни — в «общественно полезной деятельности». Но воодушевляет сама возможность постановки этого вопроса, своего рода инверсия целеполагания: оказывается важным, что общественно полезная деятельность позволяет человеку стать «личностью», а значит — принять собственную ценность, обрести себя

Энтузиазм преимущественно описывается с позиции внешнего наблюдателя; увидеть, как устроен этот аффект, какие мотивационные механизмы его запускают, с какими структурами опыта он связан, практически невозможно. Собственно, метафорика «творческого вдохновения» здесь — один из способов умолчания и герметизации смысла: ссылка на некую внешнюю силу, захватившую энтузиаста как бы помимо его воли, создает иллюзию понятности, но мало что проясняет.

Изучение недавнего прошлого позволяет иметь дело с видимым слоем культуры — с тем, что кажется очевидным и общеизвестным. По моему глубокому убеждению, этот слой необходимо исследовать, пока иллюзия его понятности не трансформировалась в окончательное непонимание.