Галина Юзефович рекомендует

«1793» — просто детектив, но детектив самого высокого класса. Четко следуя классическому жанровому канону во всех его значимых деталях — начиная от пары не схожих ни по темпераменту, ни по манерам сыщиков и заканчивая сохранением интриги буквально до самой последней страницы (если не строчки), Никлас Натт-о-Даг в то же время показывает, насколько широкое пространство для авторского маневра этот канон оставляет.

«Головокружения», долгожданная четвертая книга немецкого классика В. Г. Зебальда, опубликованная на русском, в действительности написана раньше других его романов — в 1990 году. Однако уже здесь в полной мере видны все фирменные зебальдовские приемы: тонкое смешение документального с художественным, а текста — с фотографией. Четыре новеллы романа воспроизводят эпизоды из жизни Стендаля, Кафки и самого автора (или его альтер эго), и объединяет их лишь одно обстоятельство: значимую роль в каждом играют внезапные приступы головокружения.

Про новую книгу биолога Роберта Сапольски, его подлинный opus magnum, есть две новости — как водится, хорошая и плохая. Плохая новость — «Биология добра и зла» совсем не похожа на снискавшие любовь российского читателя чудесные «Записки примата». Хорошая же состоит в том, что она не только не хуже, но, пожалуй, даже лучше предыдущей — просто куда больше по объему и серьезней по теме. На сей раз, опираясь на самые свежие исследования в области биологии, физиологии и нейрологии, Сапольски берется объяснить читателю, как с научной точки зрения устроена человеческая этика, в чем корни агрессии и альтруизма и какие вообще факторы влияют на наше поведение.

Очередная книга писателя и журналиста Андрея Шарого из его цикла о Центральной Европе (до этого были «Корни и корона», написанные в соавторстве с историком Ярославом Шимовым, и «Дунай: Река империй»). Как обычно, любопытный гибрид обаятельного лирического травелога, информативных исторических зарисовок (они набраны в два столбца и отличаются по шрифту от основного текста, так что при желании их можно читать отдельно), развернутых литературных эпиграфов, обобщающих едва ли не все, написанное о Балканах за последние два столетия, и вполне практичного путеводителя.

То, что вся современная русскоязычная фантастика вышла из шинели братьев Стругацких, даже повторять неловко — и так все знают. Тем ценнее выглядят тексты, формально лежащие в рамках этой традиции, но при этом ею не исчерпывающиеся и способные вступить с ней в осмысленный диалог. Именно таков роман Ольги Фикс «Улыбка химеры», который поначалу прикидывается милой книжкой для подростков, а потом внезапно и коварно оборачивается пугающей антиутопией.

Смешивая реальные исторические события с вымышленными (к слову сказать, пытаясь отделить правду от вымысла, читатель рискует ошибиться десять раз из десяти) и понемногу наращивая темп, к финалу Крахт раскручивает маховик своего повествования до поистине космических скоростей. Камерный, обстоятельный и многословный поначалу, ближе к концу роман оборачивается мощной и величественной фугой, в своем стремительном беге растерявшей почти все прилагательные и наречия.

История о человеке с тяжелейшим посстравматическим синдромом — последняя книга, от которой мы будем ждать иронии и остроумного бурлеска, однако романы о Патрике Мелроузе — это в самом деле очень смешное чтение. Ирония, которой проникнуты даже самые мрачные моменты, полностью исключает возможность слезливого умиления чужими страданиями, и она же парадоксальным образом создает двойственный оптический эффект. Эдвард Сент-Обин одновременно остается внутри английской традиции, предполагающей чуть дистанцированный и несерьезный взгляд даже на самые серьезные вещи, и в то же время рефлексирует «проклятие иронии», не оставляющее лазейки для непосредственного проявления чувств, извне. Способность сочетать очаровательный английский юмор с его критической рефлексией — редчайшее свойство и та область, где Сент-Обин выступает подлинным новатором.

Молодая, но уже очень популярная во всем мире норвежка Майя Лунде — из той породы писателей, для которых главной в книге является мораль. Именно поэтому на протяжении всего романа она с несколько утомительной настойчивостью будет напоминать читателю, что экология — это очень важно, дорога в ад вымощена маленькими компромиссами, мед нужен самим пчелам, а девочки — сюрприз! — ничем не хуже мальчиков.

Но если совершить небольшое усилие и отвлечься от зудящей пропаганды «всего хорошего против всего плохого», то окажется, что «История пчел» — это не только энвайронменталистский роман-памфлет, но и три отличные, элегантно переплетенные и зарифмованные новеллы, каждая с собственной завязкой, интригой и кульминацией.

В то время, как до начала ХХ века женская одежда оставалась областью, почти не подверженной изменениям, мужская одежда, напротив, проделала колоссальную и рискованную эволюцию. А тот насыщенный и энергичный, то скрытый, то явный диалог, который она на протяжении без малого трехсот лет ведет с женской одеждой, Холландер рисует в лучших традициях эротической «битвы полов», в которой тайная цель каждой из сторон состоит в том, чтобы уступить противнику.

«Пол и костюм» едва ли можно назвать легким чтением, поэтому браться за него в надежде на яркие исторические анекдоты (они в книге присутствуют, но исключительно в качестве иллюстраций к авторской мысли) и простые концептуальные объяснения сложных явлений, определенно не стоит. Однако если ваша цель — понять и осмыслить тот комплекс феноменов, которые сама Холландер именует «работой моды», то лучшего источника вам не найти.

Книга Бирд не случайно имеет подзаголовок «манифест»: помимо некоторой задиристости стиля, это означает, что многие важные мысли в ней скорее обозначены, чем раскрыты, а аргументация выглядит фрагментарной и прерывистой. Иными словами, искать в «Женщинах и власти» исчерпывающий анализ вынесенного в заглавие феномена не стоит. И тем не менее, многие идеи, сформулированные в книге, выглядят крайне перспективно и позволяют посмотреть на борьбу женщин за свои права (в первую очередь, за право на власть и публичность) под новым — и весьма необычным — углом.

Разные книги предлагают читателю разную мотивацию к чтению: что-то читаешь на интересе к сюжету, что-то на сопереживании героям, что-то на восхищении стилем. «Киномеханику» Михаила Однобибла, написанную им в соавторстве с женой, писательницей Вероникой Кунгурцевой, читаешь преимущественно на зудящем и неотступном чувстве раздражения. Невозможный, словно вывихнутый в каждом суставе, язык, вихляющая сюжетная линия, постоянно заводящая читателя то в топь, то в тупик, делают «Киномеханику» чтением мучительным — и вместе с тем неотвязным, более всего схожим с желанием расчесывать комариный укус.

Сбежавший из некого Учреждения Марат Родин приезжает на черноморский курорт без копейки денег, в единственных войлочных ботинках и куртке не по размеру (впрочем, и того, и другого он очень быстро лишится). Поначалу читатель убежден (и авторы любовно подпитывают в нем эту уверенность), что Марата привела «на юга» жажда мести: он ищет здесь Истца, то есть человека, по вине которого некогда попал в неволю. Однако постепенно обманчиво простая романная конструкция начинает ветвиться, обрастая подробностями, каждая из которых заставит раз за разом пересматривать и образ героя, и саму суть происходящего.

Если бы русская литература была устроена так же, как английская, то «Роза ветров» Андрея Геласимова стала бы хорошей заявкой на шорт-лист Букеровской премии. Консервативный и просторный исторический роман, написанный при этом свежо, прозрачно и ясно, да еще и основанный, как принято говорить, на реальных событиях (именно такова «Роза ветров») — ровно то, что неизменно высоко котируется в рамках англоязычной литературной традиции. Однако русская литература — совсем не английская, поэтому у нас роман Геласимова смотрится подозрительной экспортоориентированной диковиной, скроенной по каким-то совершенно чуждым лекалам. Как результат, первую треть книги читатель недоверчиво ждет хитрого постмодернистского коленца (не может же в современном русском романе все в самом деле быть так просто), во второй трети свыкается с мыслью, что коленца не будет, и только к третьей начинает понемногу получать удовольствие от чтения. Что, конечно, не совсем справедливо: при всех своих странностях роман Геласимова — доброжелательная к читателю, надежная и увлекательная проза, достойная если не восхищения, то во всяком случае благодарности и симпатии с самых первых страниц.

12-летний герой, от рождения наделенный даром видеть невидимое, приезжает на зимние каникулы к бабушке в некий город, похожий одновременно на Вену или Краков, но больше всего на Львов. За окнами притаилась позднесоветская нищета и дефицит, однако в бабушкином доме несмотря ни на что происходит древнее таинство подготовки к Рождеству. С трудом добытые продукты превращаются в ритуальные праздничные кушанья, по телевизору крутят «Шербурские зонтики», на стульях с удобством рассаживается незримая, но в целом доброжелательная нечисть, «Крестоносцы» Сенкевича (их читает на каникулах герой) близятся к развязке, на крышах лежит тяжелый волглый снег, загадочно мерцают свечи, а каждая вылазка за пределы уютного и обжитого домашнего пространства сулит герою опасности и невероятные приключения. И это неудивительно, ведь на улице стоят самые темные, самые загадочные дни в году — дни перед Рождеством.

Пересказывать «Случайному гостю» примерно так же бессмысленно, как излагать своими словами стихи. Магия, наполняющая роман Гедеонова и щедро выплескивающаяся через край, абсолютно неуловима — она заключена не в сюжете и даже не в словах, она ускользает от прямого взгляда, как тени, которые кажутся неподвижными, но приходят в движение — странное, ритмичное, завораживающее, — стоит нам на секунду отвести глаза.

В сборнике, составленном из четырех эссе, Зебальд задается вопросом, почему послевоенная немецкая литература так и не смогла выработать язык для разговора о катастрофическом и, как стало понятно почти сразу, совершенно бесцельном уничтожении немецких городов (в первую очередь Гамбурга и Дрездена) авиацией союзников. В послевоенной немецкой идеологии бессмысленную гибель почти миллиона мирных жителей называли первым — и необходимым— шагом на пути трансформации Германии в свободное демократическое государство. Однако чем подобный подход отличается от представления об убийстве евреев как о тягостном, но неизбежном первом этапе строительства цветущего арийского Рейха?Ответы на этот и другие вопросы, связанные с преодолением нацизма в Германии, Зебальд ищет в творчестве и биографиях немецких писателей 1950-х — 1990-х годов.

Мысль о новом, авторском, художественном и, разумеется, революционном пересказе греческих мифов автоматически вызывает зевок. Количество интерпретаций античной мифологии — от феминистских до богоборческих и юнгианских — так велико, что писатель, желающий вторгнуться на эту истоптанную делянку, должен обладать либо выдающейся наглостью, либо не менее выдающейся изобретательностью.

Стивен Фрай, как несложно предположить с учетом его анамнеза, не мелочится и демонстрирует то и другое сразу. Используя древние сюжеты с обманчивой дерзостью первопроходца, словно бы не подозревающего о многих поколениях предшественников, он в то же время изумительно ловко (и едва ли случайно) ухитряется каждый раз предложить читателю версию, которая не кажется банальной или избитой.

Классический роман, рассказывающий об опыте жизни с шизофренией, в прошлом году наконец-то вышел на русском. Шестнадцатилетняя Дебора с детства существует сразу в двух параллельных мирах: в сказочном королевстве Ир, где жизнь невероятно красочна, увлекательна и опасна, и в скучноватой американской действительности начала 1960-х годов. На протяжении многих лет Дебора ставит переборки между двумя этими мирами, тщательно изолируя их друг от друга. Но однажды переборки рухнут и мозг Деборы затопят темные воды безумия. Теперь девушке придется навсегда покинуть Ир и обрести твердую почву под ногами с помощью умного, ироничного и терпеливого врача-психиатра, который поведет ее долгой и утомительной дорогой назад — к нормальной жизни.

Если в семье растут шесть красивых, своевольных и талантливых девочек, рассчитывать на спокойную жизнь их родным, в общем, не приходится. Если же отец этих девочек — пэр Англии, то к обычным волнениям, неизбежным при таком количестве детей, непременно добавится пристальное и по большей части недоброжелательное любопытство со стороны общества. Шесть великолепных сестер Митфорд, дочери второго лорда Ридсдейла — Нэнси, Памела, Диана, Джессика, Юнити и Дебора, прожили свои исключительно разные, но при этом одинаково яркие жизни на авансцене всеобщего внимания, окруженные восхищением, ненавистью, завистью, но прежде всего — бесконечными слухами и сплетнями. Загадочные, как стая сфинксов, непостижимые, высокомерные и в то же время удивительно открытые миру, сестры Митфорд — нетленный символ блестящей и безумной эпохи между мировыми войнами и ностальгический эталон английской аристократии.

Алекс, герой остроумного и смешного автобиографического романа Кита Стюарта, любит сына Сэма и жену Джоди, но он бесконечно устал. У семилетнего Сэма — расстройство аутического спектра, он живет в своем мире, а постоянная изматывающая забота о ребенке отдалила его родителей друг от друга. Для того чтобы снова стать семьей, научиться взаимодействовать друг с другом, всем троим необходим какой-то инструмент — и этим инструментом неожиданно становится игра «Майнкрафт». Мир, собранный из прямоугольных блоков, для Сэма куда понятней мира реального. Именно там, в искусственной компьютерной вселенной, Алекс, Джоди и Сэм смогут вернуть утраченный контакт и обустроить себе настоящий дом.

В принципе, романов о самосбывающихся пророчествах написано немало (из последних трудно не вспомнить блестящий «Ф» немца Даниэля Кельмана), и Хлое Бенджамин не удается сколько-нибудь радикально расширить границы этой темы. Ее «Бессмертники» — немного скованная, но по-своему обаятельная попытка еще раз пройти многократно хоженой дорожкой и посмотреть, как по-разному страх смерти и осознание ее неизбежности влияют на разных людей. Однако запечатленные в романе образы развеселого Сан-Франциско 70-, угарного Лас-Вегаса 80-х, добропорядочного буржуазного Нью-Йорка 90-х хороши и самодостаточны настолько, что, в общем, окупают концептуальную вторичность магистрального сюжета.

Чем старше Джулиан Барнс, тем тоньше, суше, беднее на действие и умнее его проза. В «Одной истории» он забирается на совсем уж льдистые и недосягаемые вершины писательского мастерства, где трудновато дышать, зато вид открывается головокружительный и по-настоящему прекрасный. В некотором смысле «Одна история» продолжает позапрошлый роман Барнса «Предчувствие конца», такой же безупречный по форме и проникнутый тем же тихим отчаянием. Только на сей раз история любви юноши, почти мальчика, и взрослой женщины, в «Предчувствии» вынесенная на поля, оказывается в фокусе авторского — и, соответственно, читательского — внимания, а градус отчаяния (по-прежнему негромкого и подчеркнуто недемонстративного) становится почти непереносимым.