Галина Юзефович рекомендует

«Восстание» захватывает и волнует по-настоящему. Биография Соловьева — это единственная в своем роде, универсальная и вневременная (хотя в то же время очень конкретная и локальная) история человека, органически неспособного терпеть насилие над собой в любой — даже самой незначительной — точке. Вся его жизнь — одно сплошное, бесконечное восстание, и Николай Кононов сумел найти для рассказа об этом восстании форму, близкую к идеальной.

Книга поэта и ученого-филолога Полины Барсковой — коллекция странных, разнородных и разножанровых текстов (несколько рассказов-повестей и эссе, балансирующих на грани с поэзией, а в заключение — небольшая полуабсурдистская пьеса), сращивающих персональный — человеческий и исследовательский — опыт автора с реальными историями блокадников.

Приметные исторические фигуры (пережившие блокаду поэт и филолог Дмитрий Максимов, писатель Виталий Бианки, драматург Евгений Шварц) встречаются на страницах «Живых картин» с иными — безвестными — тенями вроде искусствоведа Тоти и художника Моисея, так некстати полюбивших друг друга накануне войны, или шестилетней Кати, играющей с мамой в невеселое буриме и сочиняющей стихи о дистрофиках. Все они — именитые, безымянные, сама Барскова и другие ее персонажи, не имеющие прямого отношения к блокаде, — на разные лады транслируют магистральную для автора мысль, вложенную ею в уста одного из героев: блокада есть особая цивилизация со всеми чертами, присущими человеческим сообществам. И цивилизация эта не исчезла без следа, но растворилась, проросла в последующих поколениях, продолжающих ощущать ее ледяное дыхание.

Книга антрополога, посвященная, как несложно догадаться из названия, насекомым, производит впечатление оксюморона. Однако удивительного тут гораздо меньше, чем может показаться: собранная из небольших эссе, расположенных в алфавитном порядке, «Инсектопедия» Раффлза рассказывает не об анатомии или, допустим, таксономии насекомых, но об истории их драматичных и по большей части односторонних отношений с человеком.

Есть подозрение, что «Гавана» Курлански писалась на волне краткой оттепели в американо-кубинских отношениях в качестве так называемой «второй книги в путешествие» — то есть как персональное и познавательное дополнение к безличному и сухому путеводителю. Однако легкий налет прагматизма (к тому же, как мы теперь знаем, несколько преждевременного — ни о каком массовом паломничестве американских туристов на Кубу речь пока не идет) не умаляет достоинств книги, главное из которых — заразительная и очевидно искренняя любовь автора к своему предмету.

Если бы, говоря о новом романе Виктора Пелевина, нужно было ограничиться всего двумя определениями, точнее других, пожалуй, подошли бы «самый буддистский» и «самый прямолинейный» — если не за всю карьеру писателя, то во всяком случае за долгое время. В отличие от прошлогоднего «iPhuck 10», в котором обязательные для Пелевина буддистские коннотации были уведены в подтекст, а собственно текст представлял собой диковинную смесь футурологических гипотез и культурологических концепций, «Тайные виды на гору Фудзи» — откровенная духовная проповедь, уравновешенная не по-пелевински простым сюжетом и однозначной моралью.

«1793» — просто детектив, но детектив самого высокого класса. Четко следуя классическому жанровому канону во всех его значимых деталях — начиная от пары не схожих ни по темпераменту, ни по манерам сыщиков и заканчивая сохранением интриги буквально до самой последней страницы (если не строчки), Никлас Натт-о-Даг в то же время показывает, насколько широкое пространство для авторского маневра этот канон оставляет.

«Головокружения», долгожданная четвертая книга немецкого классика В. Г. Зебальда, опубликованная на русском, в действительности написана раньше других его романов — в 1990 году. Однако уже здесь в полной мере видны все фирменные зебальдовские приемы: тонкое смешение документального с художественным, а текста — с фотографией. Четыре новеллы романа воспроизводят эпизоды из жизни Стендаля, Кафки и самого автора (или его альтер эго), и объединяет их лишь одно обстоятельство: значимую роль в каждом играют внезапные приступы головокружения.

Про новую книгу биолога Роберта Сапольски, его подлинный opus magnum, есть две новости — как водится, хорошая и плохая. Плохая новость — «Биология добра и зла» совсем не похожа на снискавшие любовь российского читателя чудесные «Записки примата». Хорошая же состоит в том, что она не только не хуже, но, пожалуй, даже лучше предыдущей — просто куда больше по объему и серьезней по теме. На сей раз, опираясь на самые свежие исследования в области биологии, физиологии и нейрологии, Сапольски берется объяснить читателю, как с научной точки зрения устроена человеческая этика, в чем корни агрессии и альтруизма и какие вообще факторы влияют на наше поведение.

Очередная книга писателя и журналиста Андрея Шарого из его цикла о Центральной Европе (до этого были «Корни и корона», написанные в соавторстве с историком Ярославом Шимовым, и «Дунай: Река империй»). Как обычно, любопытный гибрид обаятельного лирического травелога, информативных исторических зарисовок (они набраны в два столбца и отличаются по шрифту от основного текста, так что при желании их можно читать отдельно), развернутых литературных эпиграфов, обобщающих едва ли не все, написанное о Балканах за последние два столетия, и вполне практичного путеводителя.

То, что вся современная русскоязычная фантастика вышла из шинели братьев Стругацких, даже повторять неловко — и так все знают. Тем ценнее выглядят тексты, формально лежащие в рамках этой традиции, но при этом ею не исчерпывающиеся и способные вступить с ней в осмысленный диалог. Именно таков роман Ольги Фикс «Улыбка химеры», который поначалу прикидывается милой книжкой для подростков, а потом внезапно и коварно оборачивается пугающей антиутопией.

Смешивая реальные исторические события с вымышленными (к слову сказать, пытаясь отделить правду от вымысла, читатель рискует ошибиться десять раз из десяти) и понемногу наращивая темп, к финалу Крахт раскручивает маховик своего повествования до поистине космических скоростей. Камерный, обстоятельный и многословный поначалу, ближе к концу роман оборачивается мощной и величественной фугой, в своем стремительном беге растерявшей почти все прилагательные и наречия.

История о человеке с тяжелейшим посстравматическим синдромом — последняя книга, от которой мы будем ждать иронии и остроумного бурлеска, однако романы о Патрике Мелроузе — это в самом деле очень смешное чтение. Ирония, которой проникнуты даже самые мрачные моменты, полностью исключает возможность слезливого умиления чужими страданиями, и она же парадоксальным образом создает двойственный оптический эффект. Эдвард Сент-Обин одновременно остается внутри английской традиции, предполагающей чуть дистанцированный и несерьезный взгляд даже на самые серьезные вещи, и в то же время рефлексирует «проклятие иронии», не оставляющее лазейки для непосредственного проявления чувств, извне. Способность сочетать очаровательный английский юмор с его критической рефлексией — редчайшее свойство и та область, где Сент-Обин выступает подлинным новатором.

Молодая, но уже очень популярная во всем мире норвежка Майя Лунде — из той породы писателей, для которых главной в книге является мораль. Именно поэтому на протяжении всего романа она с несколько утомительной настойчивостью будет напоминать читателю, что экология — это очень важно, дорога в ад вымощена маленькими компромиссами, мед нужен самим пчелам, а девочки — сюрприз! — ничем не хуже мальчиков.

Но если совершить небольшое усилие и отвлечься от зудящей пропаганды «всего хорошего против всего плохого», то окажется, что «История пчел» — это не только энвайронменталистский роман-памфлет, но и три отличные, элегантно переплетенные и зарифмованные новеллы, каждая с собственной завязкой, интригой и кульминацией.

В то время, как до начала ХХ века женская одежда оставалась областью, почти не подверженной изменениям, мужская одежда, напротив, проделала колоссальную и рискованную эволюцию. А тот насыщенный и энергичный, то скрытый, то явный диалог, который она на протяжении без малого трехсот лет ведет с женской одеждой, Холландер рисует в лучших традициях эротической «битвы полов», в которой тайная цель каждой из сторон состоит в том, чтобы уступить противнику.

«Пол и костюм» едва ли можно назвать легким чтением, поэтому браться за него в надежде на яркие исторические анекдоты (они в книге присутствуют, но исключительно в качестве иллюстраций к авторской мысли) и простые концептуальные объяснения сложных явлений, определенно не стоит. Однако если ваша цель — понять и осмыслить тот комплекс феноменов, которые сама Холландер именует «работой моды», то лучшего источника вам не найти.

Книга Бирд не случайно имеет подзаголовок «манифест»: помимо некоторой задиристости стиля, это означает, что многие важные мысли в ней скорее обозначены, чем раскрыты, а аргументация выглядит фрагментарной и прерывистой. Иными словами, искать в «Женщинах и власти» исчерпывающий анализ вынесенного в заглавие феномена не стоит. И тем не менее, многие идеи, сформулированные в книге, выглядят крайне перспективно и позволяют посмотреть на борьбу женщин за свои права (в первую очередь, за право на власть и публичность) под новым — и весьма необычным — углом.

Разные книги предлагают читателю разную мотивацию к чтению: что-то читаешь на интересе к сюжету, что-то на сопереживании героям, что-то на восхищении стилем. «Киномеханику» Михаила Однобибла, написанную им в соавторстве с женой, писательницей Вероникой Кунгурцевой, читаешь преимущественно на зудящем и неотступном чувстве раздражения. Невозможный, словно вывихнутый в каждом суставе, язык, вихляющая сюжетная линия, постоянно заводящая читателя то в топь, то в тупик, делают «Киномеханику» чтением мучительным — и вместе с тем неотвязным, более всего схожим с желанием расчесывать комариный укус.

Сбежавший из некого Учреждения Марат Родин приезжает на черноморский курорт без копейки денег, в единственных войлочных ботинках и куртке не по размеру (впрочем, и того, и другого он очень быстро лишится). Поначалу читатель убежден (и авторы любовно подпитывают в нем эту уверенность), что Марата привела «на юга» жажда мести: он ищет здесь Истца, то есть человека, по вине которого некогда попал в неволю. Однако постепенно обманчиво простая романная конструкция начинает ветвиться, обрастая подробностями, каждая из которых заставит раз за разом пересматривать и образ героя, и саму суть происходящего.

Если бы русская литература была устроена так же, как английская, то «Роза ветров» Андрея Геласимова стала бы хорошей заявкой на шорт-лист Букеровской премии. Консервативный и просторный исторический роман, написанный при этом свежо, прозрачно и ясно, да еще и основанный, как принято говорить, на реальных событиях (именно такова «Роза ветров») — ровно то, что неизменно высоко котируется в рамках англоязычной литературной традиции. Однако русская литература — совсем не английская, поэтому у нас роман Геласимова смотрится подозрительной экспортоориентированной диковиной, скроенной по каким-то совершенно чуждым лекалам. Как результат, первую треть книги читатель недоверчиво ждет хитрого постмодернистского коленца (не может же в современном русском романе все в самом деле быть так просто), во второй трети свыкается с мыслью, что коленца не будет, и только к третьей начинает понемногу получать удовольствие от чтения. Что, конечно, не совсем справедливо: при всех своих странностях роман Геласимова — доброжелательная к читателю, надежная и увлекательная проза, достойная если не восхищения, то во всяком случае благодарности и симпатии с самых первых страниц.

12-летний герой, от рождения наделенный даром видеть невидимое, приезжает на зимние каникулы к бабушке в некий город, похожий одновременно на Вену или Краков, но больше всего на Львов. За окнами притаилась позднесоветская нищета и дефицит, однако в бабушкином доме несмотря ни на что происходит древнее таинство подготовки к Рождеству. С трудом добытые продукты превращаются в ритуальные праздничные кушанья, по телевизору крутят «Шербурские зонтики», на стульях с удобством рассаживается незримая, но в целом доброжелательная нечисть, «Крестоносцы» Сенкевича (их читает на каникулах герой) близятся к развязке, на крышах лежит тяжелый волглый снег, загадочно мерцают свечи, а каждая вылазка за пределы уютного и обжитого домашнего пространства сулит герою опасности и невероятные приключения. И это неудивительно, ведь на улице стоят самые темные, самые загадочные дни в году — дни перед Рождеством.

Пересказывать «Случайному гостю» примерно так же бессмысленно, как излагать своими словами стихи. Магия, наполняющая роман Гедеонова и щедро выплескивающаяся через край, абсолютно неуловима — она заключена не в сюжете и даже не в словах, она ускользает от прямого взгляда, как тени, которые кажутся неподвижными, но приходят в движение — странное, ритмичное, завораживающее, — стоит нам на секунду отвести глаза.

В сборнике, составленном из четырех эссе, Зебальд задается вопросом, почему послевоенная немецкая литература так и не смогла выработать язык для разговора о катастрофическом и, как стало понятно почти сразу, совершенно бесцельном уничтожении немецких городов (в первую очередь Гамбурга и Дрездена) авиацией союзников. В послевоенной немецкой идеологии бессмысленную гибель почти миллиона мирных жителей называли первым — и необходимым— шагом на пути трансформации Германии в свободное демократическое государство. Однако чем подобный подход отличается от представления об убийстве евреев как о тягостном, но неизбежном первом этапе строительства цветущего арийского Рейха?Ответы на этот и другие вопросы, связанные с преодолением нацизма в Германии, Зебальд ищет в творчестве и биографиях немецких писателей 1950-х — 1990-х годов.

Мысль о новом, авторском, художественном и, разумеется, революционном пересказе греческих мифов автоматически вызывает зевок. Количество интерпретаций античной мифологии — от феминистских до богоборческих и юнгианских — так велико, что писатель, желающий вторгнуться на эту истоптанную делянку, должен обладать либо выдающейся наглостью, либо не менее выдающейся изобретательностью.

Стивен Фрай, как несложно предположить с учетом его анамнеза, не мелочится и демонстрирует то и другое сразу. Используя древние сюжеты с обманчивой дерзостью первопроходца, словно бы не подозревающего о многих поколениях предшественников, он в то же время изумительно ловко (и едва ли случайно) ухитряется каждый раз предложить читателю версию, которая не кажется банальной или избитой.