Галина Юзефович рекомендует

Лиана Мориарти — автор редкий, чтоб не сказать уникальный: осознанно и с любовью эксплуатируя весь арсенал массовой прозы, она ухитряется раз за разом производить тексты, по отношению к которым ни один восторженный эпитет не покажется чрезмерным. Оставаясь серьезной и вместе с тем ироничной, нанося читателю эмоциональный удар под дых ровно в тот момент, когда он уже готовится сложить губы в насмешливую гримасу («Да-да, женская проза, все понятно»), Мориарти выдерживает безупречный баланс между честностью и оптимизмом. Каждая ее книга пронизана одновременно ощущением хрупкости человеческой жизни, отношений — да вообще всего, и заразительной верой в то, что маленькое, уязвимое, частное счастье вполне возможно и достижимо. В общем, если провести прямую, одним своим концом упирающуюся в драматический надрыв (для которого, кстати, в «Девяти совсем незнакомых людях» оснований предостаточно), а другим — в прохладную отстраненность, ровно в середине этой прямой вы найдете Лиану Мориарти.

Роман в частности и художественную литературу в целом хоронят довольно регулярно, но в последние десять лет процесс несколько интенсифицировался. Определилась и фигура главного могильщика — на эту роль претендует норвежец Карл Уве Кнаусгор, автор эпического шеститомного цикла «Моя борьба», первого глобального бестселлера в жанре автофикшн. В одной лишь пятимиллионной Норвегии тираж его книг составил более пятисот тысяч экземпляров, а общемировой подбирается к двум миллионам. Ключевой принцип автофикшн — отказ от искусственных приемов композиции, от истории как ключевого элемента повествования, а вместе со всем этим — от вымысла в качестве его основы. Максимально скрупулезная и вдумчивая фиксация своих действий, эмоций и рассуждений (движение тела, движение души и движение мысли в книгах такого типа всегда равноправны), сознательное сопротивление любой закругленности и законченности, избегание канонических жанровых схем — вот те особенности, которые выделяют автофикшн в ряду других типов литературы, располагая его максимально далеко от классической художественной прозы и где-то на перекрестке интимного дневника, мемуаров и эссе.

Камерная, почти интимная история взросления юной Порции Квейн, лежащая в основе романа, в интерпретации Боуэн превращается в универсальное и вневременное описание столкновения безгрешной юности с несовершенным миром зрелости, встречу, если так можно выразиться, песен невинности Уильяма Блейка с его же песнями опыта.

Стартовав с драматичного явления в гостиницу мужчины с мертвой девочкой в объятьях, роман для начала закладывает 200-страничную петлю в прошлое и дальше продолжает петлять в том же духе — вплоть до несколько скомканной, но в целом удовлетворительной развязки. Силы зла (в «Тринадцатой сказке» убедительные до жути, и даже в «Беллмене и Блэке» не полностью растерявшие былое великолепие) на сей раз застенчиво топчутся в кулисах практически до финала, лишь изредка обозначая свое присутствие немотивированными выходками да тяжкими вздохами, поэтому несмотря на очевидное стремление автора сгустить мрак, общая атмосфера внутри книги остается камерной, надежной и уютной. А разного рода увеселения (вроде, к примеру, увлекательного погружения в область фотоискусства викторианской эпохи), предлагаемые читателю по ходу размеренного плавания, не позволяют упрекнуть текст в избыточной водянистости.

Словом, складывается впечатление, что, осознав собственные ограничения, Диана Сеттерфилд переосмыслила свой профессиональный путь и принялась делать то, что в самом деле любит и хорошо умеет. «Пока течет река» — не выдающийся, но очень добротный и обаятельный текст в жанре викторианского коллажа, не лишенный, впрочем, таких примет актуальности, как сильные женские персонажи и благородные афробританцы (несколько неожиданные посреди лилейно-белой, консервативной и патриархальной Англии конца XIX века).

Классика мировой литературы нечасто попадает в обзоры новинок, однако нынешнее издание текстов Джозефа Конрада — случай особый: книга, подготовленная мастерской литературного перевода Дмитрия Симановского, включает в себя тексты, никогда прежде не издававшиеся на русском, а главное — развернутое автобиографическое эссе «Личное дело», самое подробное высказывание Конрада о самом себе.

Упаковав в более чем скромные по нынешним временам триста страниц такое обилие смыслов, автор добилась поразительного эффекта: воздух внутри романа буквально потрескивает от лихорадочного напряжения — эротического, интеллектуального, эмоционального. Не столько описывая, сколько обозначая узловые точки конфликтов, одним скупым штрихом намечая контур человеческой судьбы (для того чтобы описать весь ужас среды, в которой вырос Фен, хватает одного убористого абзаца), Кинг создает текст поразительной сдержанности и силы, сочетающий выверенную лаконичность с масштабной насыщенностью.

Клэр Хьюз рассматривает шляпу как перекрестье материального, ремесленного мира и возвышенного мира идей: на протяжении последних трех веков шляпа сочетала в себе прагматичную функцию защиты от холода и дождя с функцией символической. Зачастую именно она лучше других предметов гардероба определяла общественное положение и доход своего владельца, его семейный статус, а иногда даже политические взгляды. Производство шляп, шляпная мода, но в первую очередь — сама идея шляпы, ее социальное и культурное значение в интерпретации Хьюз оказывается предметом в высшей степени увлекательным, многогранным, но главное — куда менее легкомысленным, чем кажется изначально.

Книга Энн Трубек — не развернутое исследование, но компактное эссе, позволяющее читателю смириться с неизбежной и скорой кончиной письменной культуры. Кратко суммируя разные периоды, Энн Трубек показывает что далеко не всегда письмо играло такую уж важную и благую роль в жизни общества. В древней Месопотамии или Египте умение писать оставалось элитарной практикой и одним из способов стратификации общества: грамотные получали легальное и неограниченное право угнетать и эксплуатировать неграмотных. Греки и римляне относились к письму довольно сдержанно, предпочитая устную речь письменной, а ораторское искусство ставя несравненно выше каллиграфии: неслучайно же величайший греческий философ Сократ принципиально не записывал своих выступлений. Переписчики в средневековых монастырях и думать не думали о том, чтобы проявлять на письме свою индивидуальность — фактически их роль сводилась к роли одушевленного ксерокса, бездумного и безинициативного.

Впрочем, задача Энн Трубек состоит не в том, чтобы развенчать или обесценить идею письма. Скорее автор не без успеха пытается немного снизить градус связанного с этой темой общественного невроза. Трубек полагает, что письмо не умрет, но лишь сменит свой статус. Подобно тому, как в античности прошитая книга-кодекс не вытеснила полностью книгу-свиток, культура печатания не вытеснит культуру письма от руки — та сохранится, но из скучной обязаловки превратится в изящную форму самовыражения. А высвободившуюся энергию можно будет инвестировать во что-то новое — и предполжительно более ценное.

В 1952 году, еще до снятия официального запрета на генетику, молодой биолог Дмитрий Беляев решился на рискованный во всех смыслах слова эксперимент. Он собрался в ускоренном темпе повторить великую историю одомашнивания животных человеком, выбрав в качестве объекта для экспериментов черно-бурую лису. В те годы в академической среде господствовало убеждение, что процесс приручения собаки занял много веков (если не тысячелетий) и был основан на сложном многофакторном отборе. Беляев же положил в основу своего исследования всего один определяющий признак — дружелюбие и отсутствие страха перед человеком. На протяжении многих поколений он вместе с присоединившейся к нему вскоре ученицей Людмилой Трут отбирал и скрещивал наиболее «ручных» особей, чтобы всего за сорок лет убедительно доказать: именно этого ключевого свойства достаточно, чтобы превратить дикую лису в благовоспитанное домашнее животное и выработать в ней стойкую эмоциональную связь с хозяином.

Принимаясь за роман, написанный англичанином о сегодняшней Англии, последнее, чего ждешь, — эффекта ошеломляющего стопроцентного узнавания. Тем не менее, «Срединная Англия» Джонатана Коу (завершение трилогии, начатой романами «Клуб ракалий» и «Круг замкнулся») парадоксальным образом производит впечатление зеркала, в котором российский читатель имеет возможность во всех — в том числе самых неприглядных — подробностях рассмотреть самого себя и прилегающие окрестности.

Действие «Срединной Англии» стартует в 2010 году, когда в Великобритании впервые со времен Уинстона Черчилля к власти пришло коалиционное правительство, и заканчивается в 2018-м, однако кульминация всего повествования приходится на 2016-й — год, когда англичане проголосовали за «Брекзит», тем самым ввергнув свою страну в неопределенность и хаос. То опускаясь на микроуровень и фиксируя малейшие движения отдельной человеческой души, то взлетая в поднебесье и оттуда обозревая самый широкий общественно-политический ландшафт, Коу рисует панораму английской жизни во всей ее трогательной хрупкости и трагической несуразности.

Дебютный роман Фионы Мозли буквально пронизан ностальгическими мотивами кельтской мифологии — от уже упомянутой Артурианы и сказаний об Обитателях Холмов до легенд о Робин Гуде (конечно же, чернобородый Папа похож на благородного разбойника из Шервудского леса). Вполне реалистичная и современная история обреченного, трагического и потому по-настоящему величественного противостояния своевольного аутсайдера с одной стороны и прозаичного современного мира с другой становится для Мозли способом вспомнить, почтить и оплакать «старую добрую Англию», исчезнувшую под волнами модернизации подобно земле Лионесс из старинных баллад. И хотя подобный прием трудно назвать по-настоящему оригинальным, автор «Элмета» находит для своей ностальгии и романтической тоски по прошлому какую-то удивительно поэтичную, щемящую, и гармоничную форму.

Роман Майкла Шейбона объединяет в себе альтернативную историю, детектив и классическую еврейскую прозу в лучших традициях Шолом-Алейхема и Исаака Башевиса-Зингера. Шейбон ухитряется сконструировать максимально подробный и убедительный, едва ли не избыточный в своей детальности мир, разместить в нем захватывающую и очень человечную историю, и рассказать эту историю языком одновременно узнаваемым, уютно укорененным в традиции и вместе с тем совершенно оригинальным.

Читатель, привыкший ожидать от романов шведа Фредрика Бакмана дежурной дозы позитива, на сей раз имеет все шансы почувствовать себя обманутым. «Медвежий угол», рассказывающий о жутких последствиях, обычного юниорского хоккейного матча в депрессивном провинциальном городишке Бьорнстад, — чтение куда более жесткое, неприятное и мрачное, чем все, что мы видели у Бакмана до сих пор. Но именно тем, в сущности, и примечательное.

Четвертый детектив от Джоан Роулинг. Такой же, как все предыдущие, только еще длиннее и лучше. «Смертельная белизна» начинается со свадьбы: чудом избежав смерти от рук Шеклуэллского Потрошителя (охоте на него был посвящен предыдущий роман цикла, «На службе зла»), Робин Эллакотт, несмотря на скверные предчувствия, решает, наконец, выйти замуж за своего многолетнего бойфренда Мэтью. Впрочем, счастья ей это не приносит: в статусе мужа Мэтью остается все тем же самовлюбленным и мелочным дураком, но их брак возводит словно бы незримую стену между Робин и ее шефом (а теперь и партнером по бизнесу) Кормораном Страйком. Это отчуждение и взаимная неловкость вместе с внезапной и непрошенной славой, обрушившейся на Страйка после триумфальной поимки потрошителя, становится серьезным препятствием в расследовании их нового — головоломного и, как обычно, опасного — дела.

«Восстание» захватывает и волнует по-настоящему. Биография Соловьева — это единственная в своем роде, универсальная и вневременная (хотя в то же время очень конкретная и локальная) история человека, органически неспособного терпеть насилие над собой в любой — даже самой незначительной — точке. Вся его жизнь — одно сплошное, бесконечное восстание, и Николай Кононов сумел найти для рассказа об этом восстании форму, близкую к идеальной.

Книга поэта и ученого-филолога Полины Барсковой — коллекция странных, разнородных и разножанровых текстов (несколько рассказов-повестей и эссе, балансирующих на грани с поэзией, а в заключение — небольшая полуабсурдистская пьеса), сращивающих персональный — человеческий и исследовательский — опыт автора с реальными историями блокадников.

Приметные исторические фигуры (пережившие блокаду поэт и филолог Дмитрий Максимов, писатель Виталий Бианки, драматург Евгений Шварц) встречаются на страницах «Живых картин» с иными — безвестными — тенями вроде искусствоведа Тоти и художника Моисея, так некстати полюбивших друг друга накануне войны, или шестилетней Кати, играющей с мамой в невеселое буриме и сочиняющей стихи о дистрофиках. Все они — именитые, безымянные, сама Барскова и другие ее персонажи, не имеющие прямого отношения к блокаде, — на разные лады транслируют магистральную для автора мысль, вложенную ею в уста одного из героев: блокада есть особая цивилизация со всеми чертами, присущими человеческим сообществам. И цивилизация эта не исчезла без следа, но растворилась, проросла в последующих поколениях, продолжающих ощущать ее ледяное дыхание.

Книга антрополога, посвященная, как несложно догадаться из названия, насекомым, производит впечатление оксюморона. Однако удивительного тут гораздо меньше, чем может показаться: собранная из небольших эссе, расположенных в алфавитном порядке, «Инсектопедия» Раффлза рассказывает не об анатомии или, допустим, таксономии насекомых, но об истории их драматичных и по большей части односторонних отношений с человеком.

Есть подозрение, что «Гавана» Курлански писалась на волне краткой оттепели в американо-кубинских отношениях в качестве так называемой «второй книги в путешествие» — то есть как персональное и познавательное дополнение к безличному и сухому путеводителю. Однако легкий налет прагматизма (к тому же, как мы теперь знаем, несколько преждевременного — ни о каком массовом паломничестве американских туристов на Кубу речь пока не идет) не умаляет достоинств книги, главное из которых — заразительная и очевидно искренняя любовь автора к своему предмету.

Если бы, говоря о новом романе Виктора Пелевина, нужно было ограничиться всего двумя определениями, точнее других, пожалуй, подошли бы «самый буддистский» и «самый прямолинейный» — если не за всю карьеру писателя, то во всяком случае за долгое время. В отличие от прошлогоднего «iPhuck 10», в котором обязательные для Пелевина буддистские коннотации были уведены в подтекст, а собственно текст представлял собой диковинную смесь футурологических гипотез и культурологических концепций, «Тайные виды на гору Фудзи» — откровенная духовная проповедь, уравновешенная не по-пелевински простым сюжетом и однозначной моралью.

«1793» — просто детектив, но детектив самого высокого класса. Четко следуя классическому жанровому канону во всех его значимых деталях — начиная от пары не схожих ни по темпераменту, ни по манерам сыщиков и заканчивая сохранением интриги буквально до самой последней страницы (если не строчки), Никлас Натт-о-Даг в то же время показывает, насколько широкое пространство для авторского маневра этот канон оставляет.